Лингвистические воззрения Федорова

ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ ФЕДОРОВА

Лингвистические воззрения Ф. соотносимы с фундаментальными вопросами философии языка, в том числе — его происхождения, связи с мышлением, отношений с обществом, знаковой природы. «...человек есть существо словесное, в противоположность бессловесным, к каким относят животных» (II, 339) — это и иные высказывания Ф. о природе языка, о языке как исключительно человеческом даре продолжают традицию в истории лингвистической мысли, заложенную еще в античной науке и развитую учеными Нового времени. Представление о сугубо человеческой природе языка — одна из фундаментальных составляющих современного понятия «язык», входящая во все научные дефиниции этого лингвистического термина.

Ф. обнаруживает хорошее знакомство с лингвистической терминологией. У него встречаются такие термины, как: язык, естественный язык, искусственный язык, агглютинирующий, флексивный, классификация языков, письмо (фонетическое, идеографическое), корень, корнеслов, слово, смысл и значение слова и нек-рые др. По данным частотного словаря, составленного С.Т. Петровым, слово язык, в совокупности разных форм, встречается у Ф. 288 раз. Философ использовал также производные от этого слова: прилагательное языковой (1) и существительное языкознание (2). В гнездо «Лингвистика» входят: само слово лингвистика (6), а также лингвистический (9) и лингвист (3) (совокупная частота 14; для сравнения: слово филология встречается 3 раза, филологический 7, филолог 3; совокупная частота 13).

По всей вероятности, философ был знаком с достижениями современного ему языкознания — а именно, сравнительно-исторического направления, в русле идей к-рого и выстроены рассуждения о языке: «Стремление западной науки открыть единство всех языков может быть поставлено ей в большую заслугу, если из этого произойдет действительное объединение в одном языке. Мы разумеем не создание языка искусственного, а такого, который был бы результатом всеобщего сравнительного языкознания...» (I, 249). Знакомство это, видимо, не было очень глубоким, о чем говорит отсутствие ссылок на источники — труды известных ученых (исключение — английский филолог Макс Мюллер).

Язык в философском мировоззрении Ф. предстает как средство отражения и познания действительности. Не обращаясь в этом случае, в отличие от С.Н. Булгакова и П.А. Флоренского, к собственно лингвистической проблематике, Ф., как бы между прочим, говорит об основном назначении языка: «выражать отношения между предметами», причем так, чтобы это легко фиксировалось памятью поколений. Подчеркивая роль языка в категоризации объектов действительности, философ говорит о выполнении языком познавательной функции: «При умножении представлений мысль вынуждена была открывать между ними соотношения, связи, приводить их в такой порядок, чтобы трудно было забыть каждое и легко вспомнить. И та система классификации совершеннее, при которой ни одно представление не может быть забыто, не может исчезнуть» (III, 419). Эта мысль напрямую связана с одним из важнейших постулатов лингвистики ХХ в. о том, что язык упорядочивает, классифицирует и закрепляет первичные представления о действительности.

В своем разборе философии позитивизма Ф. затрагивает вопр. прогресса языка и прогресса мысли, излагая собственные представления о развитии языка, о значениях слов на ранних его этапах: «...в первобытном, в первоначальном значении слов заключается не обман, возвышающий нас, а выражается то, что должно быть» (I, 58). С прогрессом языка непосредственно связано, по Ф., развитие памяти человека — здесь речь идет уже о другой функции языка — кумулятивной. «Совершенство языка, — пишет философ, — пропорционально его способности служить орудием памяти. Чем более язык мог выразить отношений между предметами, тем способнее он был служить орудием памяти. Слово действовало через орган слуха на восстановление представлений, письмо через орган зрения напоминало о забытом» (III, 451). В статье «Музей, его смысл и назначение» Ф. раскрывает идею единства разума, сознания, памяти, опираясь на научно-лингвистические и психологические знания: «Лингвистические исследования подтверждают, — пишет он, — это первоначальное единство способностей: один и тот же корень оказывается в словах (арийских, но, вероятно, и других языков), выражающих и память (притом память именно об отцах, об умерших), и разум, и вообще душу, и, наконец, всего человека. Подтверждают единство памяти и разума также психологические исследования позитивистов <...>. А потому мы и можем сказать, что от памяти, т. е. от всего человека, родились музы и музей; иначе сказать, как лингвистические, так и психологические исследования убеждают нас в том, что музы и музей современны самому человеку; они родились вместе с его сознанием» (II, 373).

Оригинальную интерпретацию в философии Ф. получает не только кумулятивная функция языка («орудие памяти»), но и социальная (объединение сынов в общем деле регуляции и воскрешения). Важнейшим средством объединения — наряду с трудом — становится язык нового типа, «практический результат всемирного языкознания».

Именно в создании языка нового типа — точнее, в «филологической пятидесятнице» — видит Ф. основное назначение лингвистики как науки: «Лингвистика — наука, изучающая все языки, другого приложения, кроме выработки общего языка для всех народов, и иметь не может; в настоящее время есть корнеслов языков арийского происхождения, будет, конечно, корнеслов и всех языков; изучение корней слов путем общеобязательного образования будет распространяться всюду; а изучение своего и иностранных языков будет вести к познанию того, что в них есть общего, родственного, праотеческого. В самой азбуке склады и слоги заменятся общими корнями и тем осмыслят их. Создаваемый, таким образом, общий язык, будет необходимо приближаться к языку отеческому, который будет входить в употребление, однако, только по мере усвоения всеми людьми общего труда; таким же трудом может быть лишь дело отеческое. Итак, действительное объединение и в языке приводит к отечеству» (II, 15). В аспекте рассуждений об объединительной функции языка особое значение имеет образованный в результате взаимодействия терминологической конверсии и лексико-синтаксического способа словообразования авторский термин филологическая пятидесятница: объединение человечества в одном «всемирном, всенародном, всеязыческом, христианском» языке, который должен быть «результатом сравнительного языкознания»; единство в слове. «Пятидесятница, после которой началось собирание, т. е. первая часть литургии, есть праздник лингвистики; но то, что совершилось тогда чудом, теперь должно совершиться трудом» (I, 249).

Социальный аспект интерпретации языковых фактов проявляется и в терминологической оппозиции: синтетический язык — аналитический язык. Исконная синтетичность сознания и мировосприятия находит выражение в языке «живом, синтетическом», которому противопоставляется язык аналитический, «безжизненный» (I, 63). «Прогресс есть не столько действие разумного существа, — замечает Ф., — сколько проявление слепой силы, и потому уже совершенствованием не может быть назван… <…> Переход от живых, народных, синтетических языков к искусственным, аналитическим, мертвым языкам интеллигенции и философов (язык, напр., Гегеля), есть ли это совершенствование? Стенографическая азбука есть ли высшая форма письма?» (I, 64).

В сочинениях Ф. находим рассуждения о типах письма, их достоинствах и недостатках, связях с общественным устройством и т. д. На первый план здесь выдвигается мысль философа о значимости, непреходящей ценности ранних форм письма — протописьменности, что перекликается с важнейшим для него понятием праотеческого. В статье «Об идеографическом письме» философ говорит о трех периодах в истории письма, характеризуя движение от устава к полууставу и далее к скорописи — как переход «от благоговейно чтимого к уважаемому и отсюда — к презираемому» (II, 215). «Иероглифическое или, точнее, идеографическое письмо, — по мнению Ф., — никогда не умирало. Оно всеобще, всесословно, тогда как фонетическое письмо есть принадлежность одного класса. <...> Ни одна из <...> отрицательных сил, ни даже самый буддизм, не достигли еще пока своей цели — [его] уничтожения; и они еще не могут довольствоваться только фонетическим и принуждены прибегать иногда к знакам символическим или идеографическим. Фонетическое письмо, — обобщает Ф., — имеет такие недостатки, а идеографическое такие достоинства, что первому никогда не заменить второго. Всё вынуждено иметь, да всё и должно иметь свое символическое, образное выражение, содержащее многое в малом» (II, 215–216), а этому отвечает, по Ф., именно идеографическое письмо. Свои дальнейшие рассуждения философ строит, переходя в область семиотики, акцентируя отношения означающего и означаемого: «Всякое событие, всякое новое явление требует себе знака, обозначения своего смысла и содержания образом, так же как и словом. Первым знаком самого христианства была монограмма Христа, составленная из двух первых букв Его имени, то переходящих в крест, то соединяемых с крестом: здесь мы имеем обратное превращение фонетического письма в идеографическое» (II, 216).

Не менее интересны, чем размышления о сущности, назначении языка, лингвистики, обращения Ф. к приемам, методам языковедческого анализа и комментирования при рассмотрении некоторых понятий, в особенности приобретающих концептуальный характер в его учении. Например, в «Записке от неученых к ученым…» Ф. подробно останавливается на слове вера, проясняет, в каком значении сам использует это слово: «Говоря об испытании вер, мы принимаем слово “вера” не в новом, нынешнем, учено-сословном смысле, т. е. не в смысле каких-либо представлений о Боге, мире и человеке, причем принятие новой веры означало бы перемену лишь в мыслях, усвоение лишь новой мысли. Слово “вера” принимается здесь в смысле старом, народном, ибо русский, как и всякий, вероятно, народ, как и сам Владимир, искал и ищет не знания или догмата, а дела, которое без обязательства, без обещания исполнить его не могло быть и принято. Таков и есть смысл и значение слова “вера”; “вера” в старину значило клятвенное обещание. Символ веры, в его самом кратком виде, есть последнее слово Христа на земле, т. е. завещание» (I, 78). Следует сказать, что исторические словари, описывающие состояние русского языка на прошлых этапах его развития, подтверждают наличие у рассматриваемого слова значения, приведенного Ф. Так, в Словаре русского языка XI–XVII вв. это слово представлено в виде пяти значений, одно из к-рых определяется как ‘присяга, клятва’ (Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 2. М., 1975. С. 79–80).

В качестве другого примера интерпретации Ф. концептуально значимых слов можно привести его рассуждения (в четвертой части «Вопроса о братстве, или родстве…») о человеке, добродетельном человеке, смертном и бессмертном. Здесь наибольшее внимание привлекает попытка своего рода лингвистического прогнозирования (лингвистическое прогнозирование как направление лингвистики оформилось во второй половине XX в.). Ф. пишет: «Слово смертный никогда не изъездится, если будет общее дело, если человечество войдет в это дело; слово смертный сделается даже бессмертным, когда человек достигнет бессмертия, оно останется бессмертным памятником того, что человек был когда-то смертным» (I, 299).

Лит.: Шестакова Л.Л. О языке произведений Н.Ф. Федорова // «Служитель духа вечной памяти» I. С. 421–429; Козловская Н.В. Лингвистические особенности терминов русской религиозной философии // Терминология и знание. Материалы IV Международного симпозиума (Москва, 6–8 июня 2014 г.) / Отв. ред. С.Д. Шелов. М., 2014. С. 334–361; Козловская Н.В. Н.Ф. Федоров о роли языка в будущем человечества: лингвистический аспект // Московский Сократ. С. 249–256.

Н.В. Козловская, Л.Л. Шестакова