Петербург
ПЕТЕРБУРГ
Тема судьбы и исторического значения П. затрагивается в главном сочинении Н.Ф. Федорова «Вопрос о братстве, или родстве…», развивается в статьях «“Святой Благоверный Великий князь Александр Невский”, сочинение М. Хитрова» (III, 367–377), «О двухсотлетнем юбилее незаконного сына 3-го Рима…» (III, 379), «О полярной столице» (III, 384–385). В своей оценке П. Ф. отталкивается от сложившейся в русской историософской мысли оппозиции «Москва — Петербург», переосмысляя ее в духе учения супраморализма.
С момента основания П. биполярность столиц представляется отправной точкой в размышлениях о культурной идентичности России, о ее прошлом, настоящем и будущем. В 1830–1840-е гг., когда особенно остро ощущается необходимость перемен и ведутся горячие споры о путях развития страны, феномен П. в свете историософской перспективы видится как факт экзистенциального выбора. Такая трактовка присутствует в статьях Н.В. Гоголя «Москва и Петербург» (1836) и А.И.Герцена «Москва и Петербург» (1842). Герцен писал, что «с того дня, как Петр увидел, что для России одно спасение — перестать быть русской, с того дня, как он решился двинуть нас во всемирную историю, необходимость Петербурга и ненужность Москвы определилась» (Колокол. 1857. 1 авг.). Герцен критикует Москву и бюрократический П., не затрагивая прогрессивные стороны русской действительности, отразившиеся в культуре обеих столиц. В 1850-е гг. к полемике о месте П. в истории страны присоединяется К.С. Аксаков. В статье «Значение столицы» (1856) он называет П. «заграничной столицей» России (Русь. 1882. № 1. С. 10–12; 1882. № 2. С. 9–12). Тяжба двух столиц на страницах публицистики выливалась в споры о путях развития страны, где П. представал то городом, который живет и действует настоящим, привнося дух современности в пространство огромной империи, то заграничной столицей России, далекой от понимания коренных задач и образа жизни русского народа. Позиция Ф. как восприемника этих дебатов тяготеет не к поиску компромисса, а к основанному на идее супраморализма синтезу в понимании причин переноса столицы государства. Соотнося социально-политические, экономические, географические факторы с сакральным, религиозно-символическим смыслом основания и оставления столиц, Ф. видел в П. «средство для борьбы за освобождение Царьграда, этого мирового центра» (I, 190). Имперский П. лишь ступень в восхождении к всемирной столице христианства — Царьграду, оплоту православия и священной власти царя. Своеобразный телеологизм исторической концепции Ф. вполне допускал факт появления Невской столицы. Суждения Ф. о метафизике Петербурга, городе, основанном в 1703 г. Петром и ставшем столицей Российской империи, вплетаются в общий контекст историософских представлений мыслителя, утверждающего идеи активного христианства и православного мессианизма.
Ф. далек от идеализации петербургского периода истории страны, связывая появление «Невского парадиза» с распространением идеалов просвещения и гуманистического индивидуализма, с социальными преобразованиями, углубившими пропасть и рознь между сословиями российского общества, с расцветом светского искусства, порывающего связь с религиозными корнями. Ф. тревожит нарастающее влияние Запада и движение России по пути западной цивилизации. Он полагает, что П. стал для Европы «дверью в Россию», через которую в страну хлынул поток идей и ценностей, противоположных и враждебных исконному, органичному укладу российской жизни. В заметке о двухсотлетнем юбилее новой столицы Ф. называет город «незаконным сыном 3-го Рима», «маркизом Санкт-Петербургом», «дебошаном и блудным сыном ставшим гонителем и мучителем Русской земли, своей матери», «треугольною шляпою России, конечно немецкого или вообще западного покроя» (III, 379). В немецком имени города Ф. усматривает глубокий символизм, обозначающий начало «немецкого ига», сменившего ханское иго. «Видя Русь, теснимую всюду, благодаря немецкой треуголке, мы не можем не задать вопроса, что для Русской земли было хуже, татаро-монгольский Сарай или немецкий С.-Петербург?» (III, 381). Город бюрократии и интеллигентов, во всем подражающий Парижу оплот «западничества», вел Россию, по мнению Ф., к упадку и порабощению, превращаясь сам и превращая Москву (3-й Рим) в захолустье, отрезанное от мирового пространства отсутствием океанских портов и малой протяженностью железных дорог, а главное, угасанием религиозного понимания жизни.
Противопоставление П. Москве у Ф. не сводится к сфере славянофильской феноменологии, тем более к эмпирическим размышлениям, в которых сравнивается уклад жизни древней столицы, «большой деревни», с утвердившимися порядками прагматичной, холодной и чопорной имперской столицы. Размышления Ф. о судьбе и предназначении Петербурга выходят за пределы спора западников и славянофилов, всецело определяясь идеями и пафосом христианского универсализма, принявшего у Ф. форму супраморализма, трактующего исторический процесс как движение объединенного человечества к Небу на Земле, к Новому Иерусалиму, к всеобщему воскрешению, Новой Пасхе. Философия общего дела, пронизанная эсхатологическим духом, в понимании пространства сосредоточена на вопросе соотношения сакрального и профанного, на осмыслении причин изменения границ между священным, «высоким» и «низким», онтологически не причастным к сакральному, лишенным отношения к священным уровням бытия. В свете этих представлений Ф. создает образ Петербурга и проводит его сравнение с Москвой. Древняя столица, Москва, которую Ф. хорошо знал и любил, вдохновляла мыслителя на описание архитектоники сакрального пространства, храмоцентричная модель которого лежит в основе иеротопического проекта супраморализма. Образ этого пространства раскрывается в движении от «храмовой литургии к внехрамовой», где храм, погост, кремль, город, село, страна, планета, космос освящены молитвой и преображающей деятельностью человека. Содержание многочисленных статей, посвященных Москве, ее сакральному и символическому значению для России, для осуществления проекта общего дела («Кремль как храм…», «Москва — большая деревня», «Пасха в Кремле скоронацею», «О памятнике Александру III, о месте и значении этого памятника» и др. — см.: III, 77–120), предваряет высказанное Ф. за год до 200-летнего юбилея Петербурга мнение о возможности сделать Москву «Пасхальною столицею России», при том что «С. Петербург останется лишь будничною столицею» (III, 380). Нахождение императора в пасхальные дни в Москве, его участие в пасхальных службах в Успенском соборе Московского Кремля, поклонение праотцам, покоящимся в Архангельском соборе, Ф. полагал непременным условием, наполняющим смыслом сакральное пространство столицы как места превращения храмовой литургии во внехрамовую. Приезд в 1900 г. Николая II на Пасху в Москву, так же как коронационные события 1797 г., когда церемония коронации Павла I произошла в пасхальное воскресенье и в обряд венчания на царство был включен крестный ход вокруг Кремля, Ф. считал глубоко символическими событиями. Для Ф. пространство столицы — место важных религиозных символов. Москву он рассматривает как пространственную икону, побуждающую человека обращаться мыслями и делом к Богу, к теоантропоургии, преображающей мир. Так, по мнению Ф., возвышались в христианском мире Рим, Константинополь, Москва, когда в облике и жизни этих городов присутствовал дух и образ Иерусалима и стремление к обретению всеобщего спасения. Построенный патриархом Никоном Новый Иерусалим с Голгофой и Храмом Воскресения Господня являл собой, как и Московский Кремль, священное пространство, направляющее на путь завершения Голгофской истории через воскрешение, которое станет внехрамовым делом. Создаваемый как новая столица, П. наследовал эту традицию. Основание П. Ф. рассматривает в контексте иеротопического проекта, упоминая предание о посещении святителем Андреем Первозванным, крестителем Руси, берегов Ладоги и невских земель, на которых строилась новая столица. П, не признавший Москву 3-м Римом, замечает Ф., «самим положением занял то место, откуда по легенде апостол Андрей отправился в два Рима» (III, 374). Это место освящено присутствием и подвигами Александра Невского, святого, ставшего небесным покровителем П.
Ф. хорошо знает и переосмысляет историю возникновения П., где, по замыслу Петра I возводились укрепления, вырастали дворцы, дома, мосты, а вместе с этим формировалось сакральное пространство города, причем П. принимал облик, значительно отличавший его от Москвы и других городов, возникших в средневековье. В XVIII в. кремли утрачивают оборонительное значение и перестают быть общественно-политическими центрами городов. Фортификационным сооружением становится цитадель, входящая в систему городских оборонительных укреплений. В проекте планировки П. Петропавловская крепость трактовалась как цитадель, а территория Васильевского острова как форштадт (посад). Это радикально меняло городское пространство, выводя за пределы священных, охраняющих стен жилые дома и светские учреждения. Столица не могла быть без храма и чудотворной иконы. С 1712 г. в Петропавловской крепости на месте ранее построенной деревянной церкви возводится Петропавловский собор, принявший статус усыпальницы российских императоров. Шпиль колокольни собора, венчаемый золоченой фигурой ангела, крест храма, как и корабль шпиля здания Адмиралтейства, вознесли над городом христианские символы. В 1703 г. царь заложил первый храм будущей столицы — Троицкую церковь, в которой находилась чудотворная икона Казанской Божьей Матери. В петровские времена этот храм был главным собором столицы. Здесь торжественно отмечались в 1721 г. заключение Ништадского мира с Швецией, присвоение Петру I титула императора. В 1712 по указу Петра была основана Александро-Невская Лавра, которая строилась по его плану и при личном наблюдении. В Троицкий собор Лавры были перенесены мощи святого благоверного князя Александра Невского. Это событие утверждало сакральный статус новой столицы. Почитанию св. Александра Невского Ф. придавал особое значение, видя в нем помощника в борьбе с Западом и Востоком, защитника православного царства. Ф. горячо поддерживает возвеличение образа святого, своей жизнью явившего пример единства веры и дела. Таким должен был стать дух новой столицы, воплощающей идеал «панхристианизма».
В служении делу объединения всего христианского мира вокруг 3-го Рима (Москвы), в обретении православным царством священных храмов и святынь Царьграда (2-го Рима) Ф. видел значение и задачу города Петра, которую сам П. «не признавал, как мысль, а исполнял как дело, отвергал вольно, а исполнял невольно» (III, 375). П. в историософии супраморализма — символ времени и расширения пространства православного царства, освоения достижений западной цивилизации, но одновременно и примирение с «историей как фактом», заключающейся в стремлении к могуществу, власти, богатству, сопровождающейся взаимным истреблением, рознью и смертью, в то время как задача России в лице ее столицы — быть провозвестницей «истории как проекта», которая есть само «христианство, переходящее от мысли к делу», «к спасению явному, или воскрешению» (II, 38). П., превратившийся в столицу светской культуры, торговли, индустриализма, неравенства и угнетения, не смог, подчинившись Западу, стать духовным центром, направляющим христианский мир и человечество по пути истории как проекта. В этой связи у Ф. появляется идея переноса столицы за полярный круг, к Баренцеву морю на Рыбачий полуостров, к стенам самой северной в мире православной обители Троице-Печенгского монастыря, основанного в 1533 г. преподобным Трифоном Печенгским. На протяжении долгого времени монастырь был оплотом веры и защитником северных рубежей государства. Необходимость основания временной морской столицы в заполярье Ф. обосновывал геополитическими соображениями, полагая, что незамерзающий город-порт на Баренцевом море, на 10 градусов севернее П., открывающий морские пути Атлантического и Северного ледовитого океанов, избавит Россию от надвигающегося «англо-немецкого господства» (III. 383). Предполагаемая новая столица должна была принять от П. статус защитницы границ и транспортных артерий страны, но главное -стать сакральным местом, из которого начнется воплощение истории как проекта, всеобщее объединение. Эта коренная перемена, как считал Ф., «означает не сближение с Западом, как Петербург, не желание мнимого соединения в догмате, а соединение <в общем всех деле управления слепыми силами природы>» (III, 385). За полярным кругом главным врагом будет не Запад, а холод, побеждаемый объединением и умиротворением человечества, обращением стихийных сил в управляемые разумом (III. 375). В переносе столицы Ф. видел высокое символическое значение, коренное изменение жизни, когда, оставляя экстаз мнимого благочестия Невского парадиза, Россия встает на путь строгого аскетизма, принимая, подобно монаху, схиму ради объединения рода человеческого, ради того, чтобы все люди стали «небесными силами, правящими небесными телами вселенной» (III, 375).
Лит. Бунин А.В. История градостроительного искусства. Т.1. М.: Стройиздат, 1979. С.410–446; Лотман Ю.М. Семиотика Петербурга и проблемы семиотики города // Лотман Ю.М. Избранные статьи. Таллин, 1999. Т. 2. С. 9–21; Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Отзвуки концепции «Москва — третий Рим» в идеологии Петра Первого: (К проблеме средневековой традиции в культуре барокко) // Лотман Ю.М. Избранные статьи. Таллин, 1993. Т. 3. С. 201–212; Спивак Д.Л. Метафизика Петербурга: Немецкий дух. СПб.: Алетейя, 2003. 448 с.; Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы: Избр. труды. СПб.: Искусство, 2003. С. 7–118; Москва — Петербург: pro et contra. СПб.: РХГИ, 2000. 712 с.
