Отечество
ОТЕЧЕСТВО — обобщающая, многомерно-объемная категория учения Ф., проективно синтезирующая в себе основные свойства и качественные характеристики совершеннолетнего общества, задающая векторное поле общего дела; ее содержание тесно сопряжено и взаимообусловлено рядом таких опорных понятий, как «восстановление родства», «отцелюбие», патрофикация, сиротство, воскрешение, братство и др. Комплексный смысл представления О. пронизывает всю систему социальных отношений, предложенных проектом общего дела, раскрывает деятельно-историческое и активно-христианское содержание супраморализма.
О. — это человечество, причем взятое во всем — максимальном — его историческом объеме, в неущербной целокупности времен и эпох его бытия; это планетарное общество, родословная к-рого начинается с библейских времен, от момента творения мира. Без исчерпывающей исторической глубины, без могил ушедших предков — даже единого и самого древнего из них — всемирное (всех народов и родов, всех времен и веков, всех культур и конфессий, всех цивилизаций и технологических укладов) О. принципиально не достижимо, а само понятие безнадежно утрачивает смысл. Воссоздание О. во всей полноте его телесного олицетворения, т. е. возвращение в явь всех умерших отцов, совершаемое отцетворением — предельно строгое требование философии общего дела, его абсолютный нравственный экстремум, или супраморализм.
Выступая против всех форм и видов проявления сепаратизма — неродственности — в обществе, Ф. утверждает принцип глобально-исторического единства человечества «человечество есть… отечество» (I, 305), позже в научной терминологии переформулированный В.И. Вернадским в качестве эмпирического обобщения. Это общее — в национально-государственном смысле и во временном измерении — «всепоколенное, всегенерационное, как относительно прошедшего, так и будущего» (II, 429) отечество, возникающее в «объединении сынов (братство) для возвращения жизни отцам» (IV, 65). Такое осмысление О. автоматически задает его цель: «воскрешение отцов и вообще прежде живших поколений» (I, 275) и определяет долг сынов по отношению к предкам. В кратком активном определении О. и есть воскрешение, т. е. патрофикация, и наоборот. Поэтому, возрождение О. означает телесное воспроизведение всей эмпирически явленной, натуральной генеалогии человечества.
Ф. признает О. единственно возможным нравственно-естественным основанием братства: «братство без отечества есть феноменальность, объективно это — отрицание причины, а субъективно — отрицание разума» (Там же. С. 129). Таким образом, «истинное, естественное, настоящее братство, братство полное, есть братство по отечеству» (II, 338). Признавая естественное родство сынов по общим — единым для всех — праотцам, т. е. братство, и исполняя безусловный долг живущих по отношению к умершим, все народы должны составить «одно праотечество всех сынов, всех разумных существ» (Там же. С. 316): все государства, т. е. локальные национально-исторические отечества, должны, по прогнозу Ф., признать себя выражением единого всеобщего О., соединиться в одно «отечество умерших отцов» (III, 143).
В проективном представлении Ф., такое единство являет собой совершеннолетнее общество по типу Св. Троицы, в к-ром человеческий род действует как один человек, и «долг сынов и дочерей человеческих ко всеобщему отечеству берет окончательный перевес над обществом полового подбора» (I, 125). Выработка соборной сверхсоциальности — это и есть «вопрос о братстве и отечестве» (II, 401). Мыслитель убежден, что чуждость людей, социальная раздельность — небратство и сиротство — аморальны, они ведут к проявлению и сохранению неродственного состояния мира в целом. Для преодоления безнравственной онтологии нужны знание и действие, соединенные в общем деле искания «всех отцов, как одного отца» (Там же. С. 417), их воскрешения и, через обретаемое единство, — восстановления отечественности. Такое общее дело «не входит в компромисс и со смертью» (I, 185).
Исследуя историю представления об О. и социальный опыт его исторического раскрытия, Ф. приходит к выводу, что начальным импульсом стало чувство смертности и вытекающий из него долг к умершим отцам: «идея отечества родилась на кладбище» — пользуется он формулировкой (Там же. С. 124) «Но форма, в которой выразился этот долг, не была истинным, действительным исполнением долга, не была восстановлением жизни отцов» (Там же). Образец подлинной родственности Ф. находил в православии, к-рое «знает только сынов, отцов, братьев и в самом Боге видит только сыновство и отечество» (Там же. С. 440), а в таинстве крещения — уже принятие во всечеловеческое братство. Учение о братстве и отечественности, по его замыслу, должно стать специальным предметом в школах-храмах; учением, воспринимаемым всеми, поскольку «нет человека, который не был бы сыном, не имел бы отца» (Там же). Культурно-православным признанием значимости родственности Ф. считал Пасху — «праздник родства» (II, 426), в к-ром находит выражение глубочайшее народное преклонение «пред высшим выражением отечества, сыновства и братства, т. е. пред Бессмертною Троицею» (I, 143). Особый высоконравственный опыт единства, «высокого подъема и теснейшего соединения», достижения согласия в множестве, к-рое «имело одно сердце и одну душу», Ф. связывал с практикой построения обыденных храмов, воспринимая их как «произведение отечества и братства» (III, 23).
В изложении проекта общего дела Ф. неоднократно возвращается к определению понятия О., к уточнению и иному раскрытию его проективного содержания. Он резко отграничивает отечественность от патриотизма, к-рый, по его выводу, «вместо любви к отцам сделал их предметом своей гордости, т. е. заменил любовь, или добродетель, гордостью, пороком, а любовь к отцам любовью к себе самим, самолюбием» (I, 43). Ф. критически замечает, что в современном понимании патриотизма социально-политическое значение О. сводится к «совокупности граждан, а не сынов» (II, 28), а в экономическом смысле отождествляется с богатством, требующим защиты и потому, следовательно, проявления промышленно-торгового патриотизма. Исходный, самый древний смысл патриотизма заключается в «любви ко всем отцам», выражением для к-рой «должно и может быть лишь всеотеческое дело» (Там же). Высшим — священным, народным — выражением патриотизма Ф. считал три начала: православие, самодержавие и народность.
В философии общего дела глубокому критическому анализу подвергаются сложившиеся стереотипы понимания О., в конечном счете оказывающиеся совершенно недостаточными и бессильными для раскрытия подлинной родственности в ее супраморалистическом значении. Отождествление О. с социально-исторической совокупностью актуальных современников, исключающее из его состава ранее живших, его олицетворявших и творивших, — это, по твердому убеждению Ф., «есть полное отрицание нравственности, братства и отечества» (I, 49). Ответственность за это мыслитель возлагает на философию, к-рая, по его заключению, является самой ненравственной из всех наук. Рассматривая в проективном аспекте различные философские системы, Ф. приходит к выводу, что они не исследуют и теоретически отвергают и О., и сыновство как определяющие факторы наличного и должного социального бытия: философия, по его заключению, «не знает отцов, она игнорирует отечество» (Там же). Философская мысль «обратила или заменила отечество отвлеченным единством, а небратственность назвала отдельностью, независимостью… Вот почему философия и стоит во главе разъединенного, безотечественного знания и разделенных, небратственных наук» (II, 417). Так, вникая в идею Л.Н. Толстого о братском единении, Ф. замечает, что тот забывает о сыновстве людей, к-рое служит родовой скрепой братства: «братство основывается на отечестве, и только по отцам мы — братья… братство без отечества непонятно и братское единение сынов может быть полным только в деле отеческом» (Там же. С. 338). В результате, Ф. приходит к выводу: «Толстой… если он и не отрицает отцов, то во всяком случае он игнорирует их» (Там же). Возражая против философских постулатов Гегеля, Ф. предлагает иное понимание нравственной субъектности: только тогда «нравственная субстанция воплотится (реально и активно) в живой личности или в единстве многих, всех личностей, когда государство станет отечеством, то есть исполнением долга к отцам, умирающим и умершим» (Там же. С. 106). Признавая сыновство и О. всеобщим законом, Ф. приходит к выводу, что гегелевская феноменология должна была бы быть «изображением приходящих в сознание сынов, отпадших от отцов, и сынов блудных, распадшихся, забывших о своем братстве» (Там же. С. 108). Отрицанием О. и братства Ф. считал представление о воле Шопенгауэра, равно как и идеи В.С. Соловьева о сверхчеловечестве, к-рые Ф. воспринимал как «философию без религии»: «Сверхчеловечество есть отречение от братства (от всех живущих), от отечества (от всех умерших), отречение от общего великого дела и осуждение на блуждание и заблуждение» (IV, 86). С супраморалистических позиций проективного понимания О. Ф. критикует этико-философские установки Ф. Ницше: «нравственность требует… родства… сыновства и отечества, т. е. требует от разумных существ быть братством сынов в исполнении долга к отцам, требует союза разумных существ против неразумной силы» (Там же. С. 102).
Федоров критически оценивает потенциал «социологического единства» общества, неспособного, по его заключению, достичь нравственных высот истинного О. Социология, как «наука о бездушном обществе» (I, 136) даже в своем добросовестно-научном приложении может предложить вариант лишь «отрицательного, обманчивого совершеннолетия» общества, в к-ром происходит смертоносная подмена и измена истинных основ бытия — «замена отечества государством, братства — гражданством, замена воскрешения искусством, т. е. забавами, играми» (Там же). Такой социум, по мысли Ф., обречен на вечное несовершеннолетие, отождествляемое им с бездушным и бесконечным прогрессом, идущим через звенья родовой цепи, но сверх их времени. Требуя «ради иллюзорного всеобщего комфорта каторжной работы» (Там же. С. 60) каждого поколения, прогресс в его генеалогическом значении есть «отрицание отечества и братства», т. е. «полнейший нравственный упадок, отрицание самой нравственности» (Там же. С. 51). Ф. предостерегает об опасности подмены вопросов о родственности и О. социализмом, к-рый «злоупотребляет словом “братство” и искренно отвергает отечество» (Там же. С. 59). Фальсифицируя коренные понятия, социалистическая доктрина спекулирует на врожденных чувствах родства, к-рое, по мнению Ф., свидетельствует, что «общее дело изначально: оно родилось с человеком» (Там же. С. 185), и потому революционные попытки отрицания братства и О., т. е. родства идут против глубинного гуманистического начала, вразрез с задачами общего дела. Лишь с признанием людей сынами станет ясной задача братотворения, всебратское дело восполнения О. воскрешением поколений отшедших отцов. В таком случае, по убеждению Ф., будет отвергнуто «как низменное, все юридическое, экономическое и социалистическое», являющееся «нечистым в той нравственности, которая признает только родство» (II, 176).
Федоров вскрывает психологические последствия для личности узко социологического понимания О.: отрекаясь от братства и О. в их предельном нравственном содержании — как сознательного совершеннолетнего единства в общебратском деле отцетворения, — человек «восстает против своего же “Я”, против самого себя» (I, 141), переживает (но только психологически, физически же как раз не переживает, рано или поздно уходя из жизни) «внутреннюю усобицу», теряет волю и, «заеденный рефлексией» становится блудным сыном, «забывшим об отечестве, об отцах» (II, 293), сам становится сиротой, безотцовщиной, т. е. лишается отечества.
В противовес исторической перспективе социально-нравственного несовершеннолетия Ф. выдвигает проект «положительного истинного совершеннолетия» общества, к-рое есть «объединение живущих (сынов) для воскрешения умерших (отцов)» (I, 110), а значит, по логике общего дела, — О. Целью такого «собирания для общей службы отечеству» (Там же. С. 188), братско-отечественного единения будет не объективно-обреченно-историческое следование в колее слепого и внеродственного прогресса, а творчество «сознательной и вольной истории» (Там же. С. 150). Высшего выражения деятельное единство достигает в соборности, уподобляющей общество Пресвятой Троице «как образцу или заповеди единодушия и согласия» (III, 6). Устройство такого общества зиждется на онтологическом принципе «жить не для себя только, но и не для других, а со всеми (братство) и для всех (отечество)» (Там же. С. 7). В проективном осуществлении О. преодолевает и превосходит государство, в институциональной основе к-рого не совершеннолетний братский союз, исключающий рознь и вражду, а «юридический и экономический, или социальный» (IV, 104). Истинной, единственно дееспособной и священной формой организации общества, обращающей государство в О. и всех людей в братьев, Ф. считал самодержавие, при к-ром утверждаются братские, а не гражданские отношения, и становятся «немыслимы, непозволительны политические партии, политические разномнения и раздоры; возможна только одна политика: политика умиротворения, объединения, возвращения к сознанию и признанию родства, исходящего из общего отечества, земного и небесного» (Там же. С. 564). Исходя из таких представлений, Ф. конституцию считал праздным пустословием, неспособным соединить поколения в едином деле «возвращения праху отцов жизни» (I, 403). Ф. противопоставляет самодержавие конституционному принципу, используемому в политическом опыте западных стран и цивилизационной ориентации отечественного западничества, к-рое Ф. упрекал в попытке «заменить братство гражданством». Переход родового общества «в гражданское, неотеческое, небратское» послужил причиной того, что и философия, наука в целом, «стала неотечественною и небратственною» (II, 417). Выразительным примером гражданского «поднадзорного» общества в учении Ф. выступает город, жизнь в к-ром исказила и утратила исконный народно-сельский характер отношений между людьми. Делом всемирного самодержавия — «небесной империи» — должно стать решение фундаментальных нравственно-религиозных вопросов «о сынах или гражданах, об отечестве или государстве» (III, 386) вместо политических. Самодержавие, как душеприказчество, как выражение долга к умершим, и есть само О. — «братотворение через усыновление» (II, 18), действительное воскрешение и полная патрофикация, т. е. осуществление родственности вместо цивилизационных ценностей свободы, равенства и «лицемерной бессильной гуманности» (III, 190).
Определяя О. как «святыню праха отцов, алтарь» (IV, 564), Ф. переформулирует цели и задачи промышленно-экономического развития общества, проективно задает цели третьего индустриализма. Существующие в рамках цивилизации экономические законы мыслитель характеризует как безнравственные, «подчинение им вносит вражду, разрушает братство и отечество» (Там же. С. 65); искусственный индустриализм вызывает «художественно-мануфактурное идолопоклонство» (II, 328). Аналогичным образом, в рамках супраморалистического понимания отечественности, переопределяются задачи армии и смысл всеобщей воинской повинности: «воинская повинность станет призывом не к войне, не к защите отечества, потому что отечество будет одно» (Д, 5), расширенное на все человечество. «Воинская повинность станет призывом сынов к общему отеческому делу» (Там же), а защита О., как «долг обороны праха отеческого» превратится «в долг оживления праха, воскрешения» (III, 356).
В философии общего дела решение вопросов братотворения и воссоздания О. достигается научными методами исследования, обогащенными религиозным сознанием и вдохновленными сыновним чувством; этот синтез выражается во внехрамовой литургии. В перспективной проектике О. — это просвещенное и воодушевленное всеобщим обязательным образованием отцетворящее братство, осознающее и исполняющее долг патрофикации, регуляции неродственного мира. Это деятельная любовь, исполняющая О. и восстанавливающая его живое содержание — все ушедшие поколения. Сынообразовательными и народовоспитательными институтами должны служить исторические и естественные музеи, становящиеся музеями-храмами. Для этого церковь должна признать «разум в деле восстановления братства» (II, 392), а музей — стать центром исследования О. и братства. Такой двуначальный музей служит отправной точкой в деле всеотеческого воскрешения, поскольку музей — это «первая научно-художественная попытка собирания или воспитания в единство… это призыв на службу отечеству, призыв всеобщий, всех без исключения, начиная с детского возраста» (Там же. С. 385). Именно музеи-храмы, призваны служить научно-познавательными и религиозно-нравственными центрами преобразования государства в О.: «музей станет общим местом исследования государства, как небратства и неотечества; государство же приступит к применению проекта братства, начнет обращаться в отечество» (Там же. С. 393). В дальнейшей проекции объединенный всемузейный Всемирный Музей позволит решить «всеобъемлющий вопрос о переходе от города к селу» (Там же). Помимо этого, музей в соединении с храмом и исследовательской лабораторией становится силой, преобразующей «юридико-экономические» отношения в «родственно-нравственные», осуществляя тем самым образ Триединого Бога; музей, служащий школой, занимается воспитанием и обучением сынов географическому родиноведению и праотечественной истории, на что современная школа, к-рая, по характеристике Ф., «есть произведение рационализма, т. е. отрицания отечества» (I, 355), пока не способна. Повсеместное устройство школ-храмов и музеев-храмов, создание центрального всемирного музея должно, по замыслу Ф., стать естественной задачей Конференции о мире, «составленной из представителей всех распавшихся отечеств, ставших государствами» (II, 316).
В высшем супраморалистическом итоге общего дела иконописный образ «Отечество», изображающий новозаветную Троицу, станет богоподобным воплощением планетарного О. во всей его неумалимой геоисторической полноте, воссоединяющей в одном поколении присноживых все рода, все ветви единого социального целого. В теогонической перспективе Отечеством станет сама Земля, как планетоход, управляемый всечеловеческим экипажем на космических трассах, влекущих в иные миры к другим звездам — новым солнцам в поиске разных планет — «новых землиц» для творческого продолжения вселенской литургии творческого возделывания и преображения Сущего.
