Руссо Жан-Жак
РУССО Жан-Жак (28 июня 1712, Женева — 2 июля 1778, Эрменонвиль) — французский философ-просветитель и писатель.
Р. — автор оригинальной педагогической концепции. Написал ряд статей для «Энциклопедии», оказал большое влияние на многих философов, литераторов, общественных и политических деятельней, среди которых — Гёте, Кант, Толстой, Песталоцци, Робеспьер и др. По многим важным вопросам Р. был идейно близок Ф. Прежде всего, это критика цивилизации, создающей социальное и имущественное неравенство людей; переживание утраты добродетели, происходящей по мере социального и научного прогресса; акцент на нравственном начале; критика частной собственности; идея изначального равенства людей; глубокая личная религиозность и неприятие атеизма и др. Например, в «Вопросе о братстве», рассуждая о гигиеническом вопросе и возвращении в село из городов, Ф. ссылается на выражение Р., согласно которому города есть «очаги нравственной и физической заразы» (I, 267). Однако, несмотря на это, Ф. критически, временами жестко относится к Р., видя в нем порождение нового витка небратских отношений. Р. олицетворяет культ «сынов природы», противостоящих «сынам человеческим». В статье о Гамане Ф. в свойственной ему манере кратко и резко давать оценку целым периодам в философии и культуре, пишет: «Несмотря на всю долголетнюю борьбу Гамана с “нечестивым” “Просвещением” XVIII века, сам гаманизм есть, в сущности, тот же нечестивый гуманизм, хотя и с некоторыми особенностями. Если итальянский гуманизм был античный, языческий, то французский был искусственный, отвлеченный, а немецкий — натуралистический, “естественный” (недаром не один Sturm und Drang до Гёте и Шиллера включительно, но и Кант считал Руссо своим родоначальником!). Естественное, дикое, слепое принималось за божественное; любовь к первобытному была лишь мнимая, а любовь к немецкому была только гордостью: люди для немецкого гуманизма были, как и для Руссо, “сыны природы”, а не сыны человеческие» (I, 114). Критикуя философов Просвещения за то, что они последовательно низводят человека до уровня животного, растения и машины, т. е. лишают человека всякого достоинства, Р., явно противостоящий этой тенденции, подвергается у Ф. чуть ли не большей саркастической критике. Ф. пишет: «Правда, другие, французские же мудрецы, люди “чувствительной добродетели”, Руссо и К°, “возвратили человечеству утраченный им титул человеческого достоинства”. Мы не хотим ставить Гамана ниже этих реставраторов человеческого величия, но принуждены указать, что в данном случае как утрата достоинства была мнимая, так и возвращение его было фиктивное, то и другое потому, что само понятие всех этих чтителей “естественной” человечности о достоинстве ее было фальшивое» (I, 115). По Ф., фальшь состоит прежде всего в неверном и превратном толковании свободы человека, из которого вытекают все остальные искаженные представления общественно-педагогического характера — о детстве, воспитании, природе, религии, социальном прогрессе. Реагируя на известную картину французского художника Шенавара, у которого за Монтескье следуют Р. и дети, Ф. характеризует это так: «Ратуя против пеленания, которое дает человеку вертикальное положение, не желает ли Руссо обратить человека в четвероногое существо? Руссо видит в ребенке свободное существо, говоря, будто человек рождается свободным; но свобода при детской беспомощности есть свобода лишь на смерть — своею жизнью ребенок обязан всецело заботам о нем других. Руссо желает также избавить, спасти от горестей детство, которое их менее всего имеет, желает ученье обратить в игру, т. е. хочет осудить человека на вечное детство. Не Гомера, а Руссо нужно было изобразить слепым» (I, 360). Эта же мысль повторяется и в статье про «Мертвые души» Гоголя: «Руссо, хотя и видел детей, тем не менее верил, что люди рождаются свободными» (III, 531). Это проистекает из общего крайней отрицательного отношения Ф. к идеям французской революции, о чем, в том числе, сообщает Н.П. Петерсон, передавая свою беседу с Ф. следующим образом: «Начав так беседу, Н<иколай> Ф<едорови>ч сказал потом, что даже так называемые великие принципы французской революции свидетельствуют о крайнем недомыслии и легкомыслии провозгласивших “свобода, равенство и братство”, — потому что из свободы следовать своим личным влечениям, исполнять свои прихоти и из завистливого равенства произойдет не братство, а вражда. Нужно искать прежде всего братства, а все прочее (т. е. свобода и равенство) приложится, потому что, почувствовав себя братьями, мы не будем лишать своих братьев свободы, поднявшись же над своими братьями, мы и их поднимем до себя. Затем Н<иколай> Ф<едорови>ч припомнил, что Руссо говорит, будто все люди родятся свободными. — Но на что свободными, — спрашивает Н<иколай> Ф<едорови>ч, — на то, чтобы умереть? — Новорожденный без забот о нем непременно должен умереть; а всякая о нас забота налагает на нас обязанность в отношении заботящихся о нас, делает нас несвободными в отношении наших близких» (IV, 231). Примыкает Ф. и к сформировавшейся критике идеи «возврата в природу» Р., в которой усматривается возвращение в самое дикое животное состояние. Так, солидаризуясь с известным критиком цивилизации М. Нордау, который высказал мысль, что человечество должно искать спасения не в возвращении к природе, а в разумной организации борьбы против природы, Ф. замечает: «Отрицание “возвращения к природе” направляется против Руссо и Толстого, ибо их возвращение значило бы возврат к голодовке, к стуже, к волкам и медведям... Но слово “спасение” (у Нордау) остается неопределенным. Мы же подразумеваем в воинской повинности замену борьбы с себе подобными разумною организацией борьбы против болезнетворных и вообще разрушающих, стихийно действующих сил природы. Это и есть путь перехода человеческого рода от несовершеннолетия к совершеннолетию» (II, 164). Критика религиозных воззрений Р. дана в следующем фрагменте из примечаний к работе «Музей, его смысл и назначение»: «В сочинениях Руссо, можно сказать, заключался проект деизма, — этой неестественной религии, выдававшейся за естественную, и проект искусственной добродетели, осуществленной Робеспьером, и особенно проект возвращения к природе, гнета коей Руссо, как горожанин, не испытал. Действительного чувства у Руссо также не могло быть; была только сентиментальность, т. е. чувство поддельное, при котором можно было завидовать крестьянам, представляя их пастушками и пейзанами» (II, 427). Более существенное обвинение Р. с одновременным признанием его значимости и влияния на западную культуру происходит при сравнении его с Августином, с их «Исповедями». Ф. пишет: «Для понимания Новой Истории Запада существенно важно то обстоятельство, что мы можем сравнивать два перехода: переход от светского к религиозному, каковой мы имеем в Августине, в его Признаниях, с другим переходом, с переходом обратным, от религиозного к светскому, каковой мы имеем в Признаниях Руссо. Сравнение тем легче, что если в Августине “святость не уничтожила человечности”, “святой не убил в нем человека”, как говорит Вильмен, то и в Руссо человечность не уничтожила “божественного”» (III, 256). Самое здесь важное, согласно Ф., что Августин и Р. совершенно противоположным образом относятся к своим порокам: «Руссо смотрит на собственные пороки как на несчастия и потому относится к ним не так строго, как Августин. Описывая пороки, Руссо возбуждает, можно сказать, охоту грешить, тогда как Августин питает отвращение к ним и потому не вдается в подробности при описании их» (III, 257). Тем самым именно с Р. начался, согласно Ф. тот фундаментальный поворот от религиозного к светскому, которым открашены все пороки и несовершенства современного ему человечества. Финальный аккорд критики взглядов Р., в котором снова происходит возврат к его главному концепту «дитя природы», происходит в «Пояснениях к “Пасхальным вопросам”»: «Субъектом Антипасхи служат блудные сыны и дочери, оставившие отцов, принявшие за образец, достойный подражания, не евангельское [дитя], а “дитя природы” (“Enfant de la Nature” Руссо) — то есть животное» (III, 257). Тем самым, Р. вписывается в традиционную для Ф. парадигму «философии блудных сынов», в которой имеет место разрыв между словом и делом, уход в область отвлеченных и в то же время глубоко индивидуалистических спекуляций, подмена нравственного долга перед ушедшими поколениями гуманистической заботой о потребностях настоящего поколения.
Соч.: Избранные сочинения: В 3 т. М.: ГИХЛ, 1961; Педагогические сочинения: В 2 т. М.: Педагогика, 1981.
Лит.: Кожевников 2004; Семенова 2004.
